Обыватель эпохи невинности. Почему провалился путч ГКЧП в августе 1991

Мятеж не может кончиться удачей —

В противном случае его зовут иначе…

В это трудно поверить, но в СССР обыватель понятия не имел о том, как зовут жену Брежнева. Сейчас-то все знают, сколько у генсека было автомобилей и с кем крутила романы его дочь, но тогда члены Политбюро представали монолитной стеной старцев в хитиновом покрове мундиров и орденов. Если ты хотел поехать за границу, то нужно было пройти собеседование в особом отделе, а там требовали чётких формулировок из книжки “СССР в вопросах и ответах” и уверенного знания фамилий членов Политбюро. Взрослые люди, спотыкаясь, бормотали: “Суслов, Косыгин…” — но эти имена ничего не значили, это было просто коллективное название стены из хитина.

В позднебрежневском СССР отсутствовало личностное измерение власти. Она была абстрактна и неизменна. Если умирал один хитиновый старец, его место занимал другой, точно такой же.

В 1985 году произошла первая удивительная вещь: генеральным секретарём ЦК КПСС стал человек, который не был ветераном войны. Мне было чуть больше двадцати, и сейчас, анализируя свои тогдашние эмоции и мысли, я в какой-то мере понимаю механизмы “соблазнения обывателя”. Как это работает. Точнее, как это работало в те годы, когда обыватель был более чем наивен и не имел доступа к огромному количеству источников информации. Собственно, он имел доступ только к телевизору. А кто в телевизоре — тот и прав.

Происходящее после избрания Горбачёва выходило за рамки всего, что просматривалось внутренним взором ещё в 1982-м. Жизнь стала непредсказуемой. Дискомфорта стало вроде как больше, но дело-то в том, что в позднебрежневском СССР его тоже хватало: после работы приходилось ещё по часу и более стоять в очередях в продуктовых магазинах, и так ежедневно, и это только малая часть; а дефицитные товары, доставаемые из-под прилавка, а непрошибаемая бюрократия?.. Один вид дискомфорта сменился другим, только и всего. Талоны на мыльно-моющие средства (почему-то талоны на продукты питания такого сокрушительного впечатления не произвели) и ещё более длинные очереди компенсировались в моих глазах чувством “приключения”, “авантюры” и новыми возможностями — от дикого макияжа и ещё более дикой моды до абсолютно диких переводов ранее не ведомых мне текстов. Произошёл развал скучной позднесоветской литературы — открылось пространство для таких, как я. Организовалось издательство “Северо-Запад”, и мы начали делать “жёлтую серию”.

А, нет, простите, сначала был август 1991 года.

Мне нет ещё тридцати. Мне интересно жить. Жизнь превратилась в приключение. Для кого-то, кто помладше, стена старцев, возможно, была защитой от злых ветров мира, но в моем тогдашнем возрасте, возрасте бунтарства, она была тюремной стеной.

И вот включаю телевизор — а там… стена из старцев. Они сидят за столом и произносят тексты, отбрасывающие меня назад, к восемьдесят второму, ко временам, когда нужно было зубрить ничего не значащие имена, когда всё было нельзя… Да нет, даже не “нельзя” — когда большинства интересных вещей просто не существовало!

О чём они говорили? Какие тезисы выдвигали? Сейчас можно обсуждать: вот, во многом они были правы, они пытались спасти Советский Союз — и так далее; но что увидел и услышал обыватель в пору своей невинности? Не стоит забывать, что это обыватель, который рос под бесконечные партийные доклады и давно научился пропускать мимо ушей всё то словоизвержение, которым его поливали из телевизора и с трибун. Так вот, обыватель услышал: “Ша, детки. Побаловались — и будя. Никакой вам заграницы, никакой вам тайваньской косметики — фу, что за разврат! — никаких вам видеосалонов с “Конанами”, никаких вам “Принцев Эмбера”… Восемь часов плюс ещё час обеденного перерыва — работа, час-полтора — дорога до дома плюс очереди в магазинах, вечером — программа “Время” и какой-нибудь фильм о социалистическом соревновании, — и так до самой смерти”.

Вспоминая себя 19 августа 1991 года, могу честно признаться: я сразу внутренне сдалась. Ведь старцы — в телевизоре, а кто в телевизоре — тот и прав. (Были ли они такими уж старцами, гэкачеписты? Эстетически — несомненно!) Гонимая страшной тоской, я вышла на улицу. Зашла в книжный магазин, это был магазин “Политическая книга” — подсознательно мне хотелось, чтобы мне что-нибудь объяснили, наверное, поэтому… В магазине работало радио, по радио зачитывали всё тот же текст. Я встретилась глазами с кем-то из покупателей — или продавцов? — и вдруг… кто? Я или мой визави? Или мы одновременно? — кто-то одними губами произнёс: “Какая чушь!”

В этот миг я поняла, что обыватель имеет право сопротивляться тем, кто в телевизоре. Это было одно из самых ярких открытий в моей жизни.

Сейчас это звучит наивно. Сейчас телевизионные люди не имеют авторитета, а обыватель преспокойно сопротивляется чему угодно. Но поверьте, даже самые, как мнилось, “революционные” умы, даже самые влюбленные в Анжольраса девочки, — даже они в августе 1991-го внезапно открыли для себя ещё одно новое ощущение.

На следующий день начались баррикады. Я участвовала в баррикаде возле телецентра, мой друг Серёга “Шурави” — у Мариинского дворца. Он потом похвалялся, что их баррикада была лучшей в городе (соцсоревнование баррикад!). Мой муж ворчал, что война войной, а обед по расписанию, он не принимал происходящее всерьёз. (Но опыт баррикады, пусть малый, пусть абсолютно бескровный — с опасностью, бродящей на мягких лапках где-то в темноте, в отдалении, — пригодился впоследствии при написании книги.)

И наконец в телевизоре появился Горбачев.

Он был в кофте, как Штирлиц. Он говорил без бумажки, своим южным говорком, с каким-то растерянным уважением называя себя в третьем лице — “президент”.

Президент в кофте, президент, у которого есть вполне зримая жена, образец элегантности и моды, президент, который не ветеран войны, президент без хитинового покрова, президент, говорящий без бумажки…

Фактически это и была победа, потому что личностное измерение власти явилось впервые спустя очень долгое время. Оно не могло не победить, потому что оно ошеломило обывателя и склонило его на свою сторону мгновенно. Альтернатива звучала как “фарш невозможно провернуть назад” — дело даже не в том, что у ГКЧП не было эффективно работающей программы (наверное, поднапряглись бы — и совладали, будь у них поддержка), они не обладали ни харизмой, ни уверенностью, ни согласием народа. Ничем. Ошибкой было уже само название — ГКЧП, аббревиатура неблагозвучная и вольнолюбивым умам напоминающая о ЧК (а “Огонёк” Коротича уже рассказал о многих кровавых тайнах). Ошибкой было явиться на телеэкране монолитом. То, что у монолита дрожали руки и в глазах был страх, отнюдь не придавало ему личностного измерения — это был просто неприятный обесчеловеченный монолит, который прямо на виду у зрителей давал трещину за трещиной и быстро развалился. И даже тот факт, что Пуго застрелился, не превратило его в Катона Утического, хотя некоторое впечатление произвело. О том, что он покончил с собой вместе с женой, как ни странно, широко известно не было.

Происходящее мгновенно отвердевало историей и превращалось в незыблемость. Другое дело, что эта незыблемость, как потом оказалось, отливалась не из бронзы, а из гипса и со временем рассыпалась, но само по себе зрелище завораживало.

Спустя тридцать лет можно рассуждать о непрозорливости обывателей, о том, как Горбачев развалил Союз, выдвигать и исследовать те или иные теории. Но дело в том, что обыватель образца девяносто первого ещё не был ни политологом, ни даже “диванным экспертом”, информации получал весьма недостаточно, а воспитанное позднебрежневским режимом умение читать между строк и поверх строк здесь не сработало. Сработало другое — острое, подкорочное понимание необходимости новизны и эстетическое измерение, измерение личностное. Назад уже было никак.

Автор: Елена Хаецкая для FITZROY